Я в столик памятный вверну,
как лампочку в патрон,
бутыль вина (и не одну!),
и столик — освещён,
и в красный угол, в свет былой,
седой прелюбодей,
представь: сажусь я не с тобой —
с цитатою твоей.
Цитата тем и хороша,
что вскользь — не в похвальбе —
слетела с губ и ни гроша
не стоила тебе.
А я┘ я так тебя люблю,
что растянуть готов
случайной фразы коноплю
на несколько веков.
Я с полки книжицу сниму,
где след цитаты скрыт,
я даже ту найду, кому
она принадлежит.
И страшной волей забытья
вгляжусь в его черты,
и вот уж реплика твоя
ещё милей, чем ты.
Цитата, цедрой золотей
и цитрою бряцай,
цеди цитату, лицедей,
цикуту забывай.
— Знакомы?! — грянет судия,
сводящий нас в аду.
И отречёшься ты. А я -
цитату приведу.

1992

Я в этом доме запрещён.
Я не вхожу в число имён
произносимых в доме этом.
Там в три стены застеклены
(тут клёны проросли!) сыны
с клеймом клюющейся страны,
лишь я в том доме под запретом.

Там ты, моя полужена,
в двуспальном кресле спишь одна,
как хлеб вечери преломляя,
собой заначку пустоты,
там ты, я говорю, там ты,
полужена, полуживая.

И правя чопорную речь,
там в певчую швыряет печь
отец твой книг моих дощечки,
а мать печёт на той печи
причудливые куличи
и кличет дочь плясать от печки.

Там, чтоб навек меня проклясть,
мои портреты станут класть
в медвежью пасть, в раскрытый череп,
и я подохну иль дыхну
медовой мглой на всю страну,
а в том дому — столетье через.

И я гляжу, пока темно,
как в печень ранено окно
настольной лампою полночной┘
Что мне страна?! Здесь не по мне!
Пусть запретят меня в стране┘
А я взберусь по той стене
хотя б трубою водосточной.