Юрию Асланьяну

Я теперь перевозчик, а нижний этаж подо мною —
просмолённая лодка, что бьётся башкой о причал,
и всю ночь напролет бронхиальной страдает гармонью.
Это грубое днище верёвкой угар шпаклевал.

Но верёвка испрела. И песня сквозь щели сочится.
Если плавная песня, то, значит, я плёсом плыву.
Ну а топот кромешный да с вышивкой визга случится —
напоролся на камни, вхожу в перекат наяву.

Я черпаю ковшом то былинный мотив, то частушку —
травку к травке собрал для целебного свара Урал.
Ах, зачем ты поёшь, раздавив голубую чекушку,
как армянский шофёр — не ямщик во степи — замерзал?!

Позабудь примитивы того музыканта-поляка,
что лесины таскал и чугунную кличку Чугрей,
как пиликал на скрипке, писал фельетоны и плакал,
оттого что лишён юбилейной медальки своей.

Ты зачем из-под пола, как из под полы — о, не надо! —
славянина доводишь ордынским напевом до слёз,
как немецкие кактусы да из французской Канады
на родной подоконник уральский татарин привёз?!

К перевозу готова моя вавилонская лодка.
А на том берегу челобитной реки Чусовой —
почерневшие вышки, стоящие косо и кротко,
и Пять Братьев — пять скал, отбывающих срок за разбой.

Ох, и добрая мне предстоит работёнка отныне —
выбрать вёсла такие, уключины где поржавей,
и с медлительным скрипом да с песней о тонкой рябине
отвозить на тот берег румяных и цепких людей.

1988