Мне дан проклятый дар,
как дырка в атмосфере,
течь в днище корабля,
брешь в крепостной стене,
и входит мир ко мне
сквозь запертые двери,
и то, что знаю я,
не знать бы лучше мне.
Природа так мудра,
вручая полузрячей
нам душу, чтобы та
износ превозмогла,
и, может, потому
свой лик упорно прячет,
чтоб жизнь для нас была
несведуще светла?
Но кто нарушил код,
дарованный природой,
кто сыворотку ввёл
иных пространств и лет
в меня — без дозы, той,
положенной по коду?
И клином журавлей
на мне сошёлся свет!
Нет, это не сродни
наитью рудознатца,
что с ивовой лозой
отыскивает клад.
Не ветка здесь, а куст,
уставший осыпаться,
чьи ветви, как одна,
трепещут и шумят.

Мой голос, Москву рассекавший Батыем,
болтливым Мамаем угас.
Каурыя годы, потом вороныя
везли его долго, как глас.

— Я голос твой слышу! — ты, вздрогнув, сказала.
Я тоже свой голос узнал.
Давно околевший, достиг он Урала
и дальше пошёл — за Урал.

Как лопнувших звёзд
заторможенный просверк
летит к нам из лет световых,
сперва голоса добредают, а после
хозяев привозят немых.

1987