Дверь запираю на волосок
женщины, что на рассвете ушла.
Так лишь проверишь в России замок,
ежели в доме тусовка была.

Плюнь на пальцы — и волос льняной,
гребнем изъятый, к дверям прилепи
сладкой, кощунственной, синей слюной
лёгкую пломбочку грубой любви.

Ну, так спеши же, застенчивый тать,
фотографировать стол и кровать.
И да спасут нас не зренье и слух —
волосы наших возлюбленных шлюх!

В этой стране, где и страсть на миру,
стоит ли щёлкать щеколдой тройной?
Чёрный, каштановый иль золотой —
сколько начешут, на столько запру.

Странный, Россия, ты все-таки сад:
снизу посмотришь и видишь в тоске,
как перезрелые двери висят,
чуть ли не каждая — на волоске.

После смерти моей вы меня на Алтае отыщете┘
Я в оранжевой юбке мелькну, как шотландец, на склоне,
и вослед мне залают вздремнувшие тысячелистники,
и метнутся за мной, и у Шамбалы самой догонят,
и обступят звучащими спазмами дикого запаха,
и узнают меня, и спадёт постепенно завеса.
«Это Арев из Бийска». И — взвизгнет внезапная пауза.
И сиреневый Рерих возникнет из красного леса.
— Здравствуй, Арев! — он молвит и притчу расскажет нестарую,
как за дальним холмом это имя зеркально читалось.
И тогда над пришедшей увидит старик мою ауру,
что в кургане волос, точно треснувший гребень, осталась.
И прочтёт он её, как читают нелепую книжицу,
по оттенкам цветов — там сошлись голубой и багровый,
и укажет дорогу, которою в Шамбалу движутся,
и вопрос не расслышит: «Кто снимет мне гребень терновый?!»
Может, мрачный уродец в накидке прекрасной сомнамбулы
по ошибке достигнет какой-то пещеры иль устья,
где рукою подать, но другою рукою — до Шамбалы,
где он в столп обратится, а женщину эту допустят.
Зачисляйте меня в колдуны, ясновидцы иль сволочи,
захотевшие кущ и сумевшие вылезть из кожи,
но идущая к Богу уже распустить свои волосы
ни при свете дневном, ни во тьме полуночной не сможет.

1989