Разжижается время — из лётки хлобыстнула ртуть.
Сталевар замахнулся бутылкою с вермутом красным.
И собрат оглушенный, со лба не могущий стряхнуть
континент от удара, алхимиком стал громогласным.

В тайном тигле своем он другой выплавляет металл.
Он плевал на руду, на добавки, на температуру.
Он три дня и три ночи в пробирки и колбы плевал,
а потом из слюны получил настоящее сдуру.

Размягченное время уже размывает мой путь.
И, теряя, как время, угрюмую прочность и ярость,
я дышу этой ртутью, вхожу в эту круглую ртуть
и плыву по теченью и тягостно в нем растворяюсь.

А ведь было — в отвале пылал отторгаемый шлак
и грубел, вырастая в смиренно-колючую груду,
при осаде которой какоё-то бровастый дурак
постигал, что творенье издревле создателю впору.

Я кривое, горбатое, хищное время люблю.
Если с юркою ртутью смешается цепкий ванадий,
то откроется ниша — и жизнь вам расскажет мою,
и другие провалы построятся, как на параде.

Нет, я себя не узнал бы, если б меня поместили
в колбу коловращенья, времени сдвинув реле
к Блюхеру! Так Рылеев в блюхеровской могиле
заозирался б, забран в колбу-годину, или
гадину — тьма и сера в узком её стволе!

Колба окрасится красным. И, трепеща, воплотится
дух мой в густом растворе, и, по стеклу кривясь,
выпадут в жалкий осадок смутно-знакомые лица:
как вы смогли, родные, в горло её набиться,
иль затянула колба, как пневмопочта, вас?

Кто там над колбой колдует? Дует в неё? Негодует
бойко бубнящим ногтем: разогревайся, смесь!
В страхе и в тихой злобе свидимся, что ли, в колбе.
Скорбную нашу встречу я назначаю здесь.

Стянуты до посиненья древней уздой наговора,
будем писать доносы, жрать человечий кал.
В этой небьщейся колбе хватит на всех позора.
Но с отвращеньем глядя в красную муть раствора,
Я бы себя не узнал. Ты бы себя узнал.

1988