(1907—1938)
"Усталость тихая, вечерняя..."
Качка на Каспийском море
Песня о встречном
Соловьиха
В 1925 году губком комсомола направил 18-летнего поэта на учебу в Ленинград, где он вступил в литературную группу "Смена", которой руководил В.Саянов. В начале 30-х годов широкую популярность приобрела его поэма "Триполье". С середины 30-х годов сотрудничал в газете "Известия". В 1936-1937 годах написал цикл стихотворений, посвященных Пушкину.
Арестован в 1937-ом, расстрелян в 1938-ом, реабилитирован в 1957 году.
Песня на слова Б.Корнилова и музыку Д.Шостаковича из кинофильма "Встречный" (слушать), один из символов советский эпохи, двадцать лет звучала по всей стране без упоминания имени поэта.
Очерки и статьи о жизни и творчестве поэта
У Корнилова были неиссякаемая заводная удаль, бесшабашность, заразительное обаяние, свойственные любимому актеру тех лет — Петру Алейникову. Корниловская "комсомольскость" была без всякой дешевой сентиментальности. Корниловская лихость была скорее анархической, своевольной. От его "Качки на Каспийском море", от волшебного запева: "В Нижнем Новгороде с откоса / чайки падают на пески...", от "Соловьихи" у меня даже голова кружилась.
На первом съезде советских писателей [1934 — ред.] о Борисе Корнилове говорили уже как о надежде советской поэзии.
Два десятилетия, вплоть до 1957-го, имя Корнилова было вычеркнуто из советских литературных святцев. Все книги, посвященные поэту, вышли уже потом. Каждая — с подробным разбором стихотворений и трех лучших поэм: "Соль", "Триполье" и "Моя Африка", а также с обильным цитированием и ссылками авторов друг на друга. Но во всех этих книгах, как, впрочем, и в немногочисленных газетных статьях той поры, подробности жизни поэта приходится выискивать по крупицам. Потому что тех, кто способен был вспоминать, расстреляли еще в тридцатых, а большинство уцелевших Господь не отметил творческим даром.
Один из свидетелей — Виктор Белоусов — так описал события тех дней: "7 мая 1946 года эшелон из 56 вагонов с зарешеченными окнами прибыл в Хабаровский край на станцию Известковую Дальневосточной железной дороги. Эшелон был сборный, в нем были вагоны из центральных областей России, с Урала, из Сибири. Спали в палатках по 40-60 человек на двухэтажных нарах.
Я, как всегда, в свободное время сочинял стихи. Однажды я сидел и подбирал рифму к стиху. С соседних нар поднялся человек, подошел ко мне сзади и спросил: "Что, стихи пишешь?" "Да", — ответил я. "А ну, разреши посмотреть". Он взял из рук блокнот, вынул из нагрудного кармана коричневый карандаш и стал делать пометки. Не торопясь, разбирая каждую строчку, он отмечал или подчеркивал абзацы, а затем спокойным, неторопливым голосом объяснил, где надо улучшить рифму, где заменить строчку, где привести размерность стиха в необходимое соответствие. В общем это была дружеская беседа о литературном творчестве, о началах поэзии.
— Моя фамилия Корнилов, не читал ли ты что-либо этого автора? — спросил он..."
Стихотворения публикуются по изданию:
Корнилов Б.П. Избранное. —
Уфа: Башкирское книжное изд-во, 1976
Усталость тихая, вечерняя
Зовёт из гула голосов
В Нижегородскую губернию
И в синь Семёновских лесов.
Сосновый шум и смех осиновый
Опять кулигами пройдёт.
Я вечера припомню синие
И дымом пахнущий омёт.
Берёзы нежной тело белое
В руках увижу ложкаря,
И вновь непочатая, целая
Заколыхается заря.
Ты не уйдёшь, моя сосновая,
Моя любимая страна!
Когда-нибудь, но буду снова я
Бросать на землю семена.
Когда хозяйки хлопнут ставнями
И — отдых скрюченным рукам,
Я расскажу про город каменный
Седым угрюмым старикам.
Познаю вновь любовь вечернюю,
Уйдя из гула голосов
В Нижегородскую губернию,
В разбег Семёновских лесов
1925
Качка на Каспийском море
За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку
до Махач-Калы.
Мы теперь не поём, не спорим —
мы водою увлечены;
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.
А потом —
затихают воды —
ночь каспийская,
мёртвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звёзды высыпали, как сыпь;
от Махач-Калы
до Баку
луны плавают на боку.
Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочём...
Уверяю вас.
Нас не так на земле качало,
мотало кругом во мгле —
качка в море берёт начало,
а бесчинствуют на земле.
Нас качало в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.
Водка, что ли, ещё?
И водка —
спирт горячий,
зелёный,
злой;
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок
и с ног долой...
Только звёзды летят картечью,
говорят мне:
— Иди, усни... —
Дом, качаясь, идет навстречу,
сам качаешься, чёрт возьми...
Стынет соль
девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта
и лучше войны.
Что мне море?
Какое дело
Мне до этой
Зелёной беды?
Соль тяжёлого, сбитого тела
Солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы,
как пена, белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махач-Калы.
1930
Каспийское море — Волга
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
И радость поёт, не скончая,
И песня навстречу идёт,
И люди смеются, встречая,
И встречное солнце встаёт.
Горячее и бравое,
Бодрит меня,
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
Бригада нас встретит работой,
И ты улыбнёшься друзьям,
С которыми труд, и забота,
И встречный, и жизнь — пополам.
За Нарвскою заставою,
В громах, в огнях,
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
И с ней до победного края,
Ты, молодость наша, пройдёшь,
Покуда не выйдет вторая
Навстречу тебе молодёжь.
И в жизнь вбежит оравою,
Отцов сменя.
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
...И радость никак не запрятать,
Когда барабанщики бьют:
За нами идут октябрята,
Картавые песни поют.
Отважные, картавые,
Идут, звеня.
Страна встаёт со славою
На встречу дня!
Такою прекрасною речью
О правде своей заяви.
Мы жизни выходим навстречу,
Навстречу труду и любви!
Любить грешно ль, кудрявая,
Когда, звеня,
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
1932
У меня к тебе дела такого рода,
что уйдет на разговоры вечер весь, —
затвори свои тесовые ворота
и плотней холстиной окна занавесь.
Чтобы шли подруги мимо,
парни мимо
и гадали бы и пели бы, скорбя:
— Что не вышла под окошко, Серафима?
Серафима, больно скучно без тебя...
Чтобы самый ни на есть раскучерявый,
рвя по вороту рубахи алый шёлк,
по селу Ивано-Марьину с оравой
мимо окон под гармонику прошёл.
Он все тенором,
все тенором,
со злобой
запевал — рука протянута к ножу:
— Ты забудь меня, красавица,
попробуй...
я тебе тогда такое покажу...
Если любишь хоть всего наполовину,
подожду тебя у крайнего окна,
постелю тебе пиджак на луговину
довоенного и тонкого сукна.
А земля дышала, грузная от жиру,
и от омута Соминого левей
соловьи сидели молча по ранжиру,
так, что справа — самый старый соловей.
Перед ним вода — зелёная, живая,
мимо заводей несется напролом —
он качается на ветке, прикрывая
соловьиху годовалую крылом.
И трава грозой весеннею измята,
дышит грузная и тёплая земля,
голубые ходят в омуте сомята,
пол-аршинными усами шевеля.
А пиявки, раки ползают по илу,
много ужаса вода в себе таит —
Щука — младшая сестрица крокодилу —
неживая возле берега стоит...
Соловьиха в тишине большой и душной...
Вдруг ударил золотистый вдалеке,
видно, злой и молодой и непослушный,
ей запел на соловьином языке:
— По лесам,
на пустырях
и на равнинах
не найти тебе прекраснее дружка —
принесу тебе яичек муравьиных,
нащиплю в постель я пуху из брюшка.
Мы постелем наше ложе над водою,
где шиповники все в розанах стоят,
мы помчимся над грозою, над бедою
и народим два десятка соловьят.
Не тебе прожить, без радости старея,
ты, залётная, ни разу не цвела,
вылетай же, молодая, поскорее
из-под старого и жёсткого крыла.
И молчит она,
все в мире забывая, —
я за песней, как за гибелью, слежу...
Шаль накинута на плечи пуховая...
— Ты куда же, Серафима?
— Ухожу. —
Кисти шали, словно перышки, расправя,
влюблена она,
красива,
нехитра —
улетела.
Я держать ее не вправе —
просижу я возле дома до утра.
Подожду, когда заря сверкнёт по стеклам,
золотая сгаснет песня соловья —
пусть придет она домой
с красивым,
с тёплым —
меркнут глаз его татарских лезвия.
От неё и от него
пахнуло мятой,
он прощается у крайнего окна,
и намок в росе
пиджак его измятый
довоенного и тонкого сукна.
5 апреля 1934
