Я принадлежу к поколению Бориса Гребенщикова и Андрея Макаревича. Это своего рода «потерянное поколение». Большая часть из нас потерялись на перекрёстках и пустырях застоя и перестройки.
Поскольку отец был кадровым военным, детство прошло в разъездах по всему Союзу — больше трёх лет подряд мы нигде не жили — то есть я повидал всю нашу страну, и вся она была малая родина, и нигде я не укоренился, но повсюду осталась ностальгия. Хотя позже я и провёл больше половины жизни в Москве, но, конечно, я не столичная штучка, а скорее «понаехавший» космополит с вытекающими отсюда преимуществами и недостатками.
Поэзия дала мне возможность постоянно помнить и верить, что есть другой мир, параллельный нашему, в котором ценности гораздо другие. Я пережил два периода жизни, когда Высшая сила позволила мне дышать стихами и записать кое-что. За что я ей и благодарен. За присутствие света в душе.
~~~ модильяни, его женщины и их глаза
1
Пространство упиралось в рамки рамы,
Лаокоон ломался в облаках.
Завистники писали эпиграммы.
Художники молились на плакат.
И только что скончался fin-de-siècle*, —
аэропланы облетали тополя,
никто не знал ещё
Витторио де Сика,
линкор «Витторио» просился в стапеля.
2
Ах, Моди-Моди, кучерявый итальянец,
и как же ты сумел заворожить
те кляксы глаз и лики чужестранниц,
на холст уложенных, чтоб головы кружить
под низким куполом застиранного неба,
под хлипким пологом ночей
и стылых утр.
Но вот поди ж ты —
ветреная Геба
сперва твоих чуралася лахудр!
О эти бабы в рамах и без рамок,
Плеск тонких рук, и — вздорный венчик губ!
И этот взгляд безропотно-пространный,
вернувшийся к пустому очагу.
Зениц покой — заляпан красотою:
Что пронеслось, пред тем как встретил Азраил,
в твоём мозгу звенящею строкою?
«Где все те женщины, которых я любил?»
Косыми семечками спелого арбуза
их очи чёрные — формата мелюзги,
бессвязные намёки без союза, —
ведь чернь зрачков не высветит ни зги.
Так втягивает и не выпускает
Ни крохи света космос чёрных дыр,
За то рассыплется сквозь ночь в бульвар Распайль
цветное золото синеющей орды
светилен газовых, тщедушных и чадящих
врасплох беря провинциалок в плен,
но шёлком ночи откупив,
щадя гулящих,
ещё не ведающих про ацетилен
и все-про-все грядущие пожары
и все цвета столетия в золе,
где пыль жемчужного созвездия Стожары
затмится звёздами в пыли по всей земле.
(И муза самая — крылатая-нагая —
в погоню кинется по-смертно, поутру,
крылами бесполезно помогая,
шепча нелепое: «до смерти не умру»,
догнавши на седьмом-девятом небе,
как на последнем, вечном полотне, —
приникнет и затихнет, как в молебен,
чуть губы тронет — и сомкнет плотней.)
3
И все цвета, скрутившись как в воронке,
скользнут с полей
в чернеющий зрачок
далёкой женщины с листочком похоронки
без слёз глядящей
в камеры
щелчок
Луна — колыбельная бледных ветрил,
а облако — мерная колба,
и зеркало света её, и блю-принт
любви очумелого колоба,
летучего вдоль поднебесного дня
и ночи и всей междусветицы,
где я не нашарю никак без огня
моих, не успевших отметиться
и где-то затерянных в пошлой дали —
и душ, и тех самых обветренных, —
что вскользь называет молва «корабли», —
приросших ветвями и петлями
ко мне, но нашедших другие моря.
Их в море ундины забаловали,
под кров заманили, и с календаря
тоску соскоблили как с палубы.
Здесь сердце моё покидало меня —
замято луной и ундинами.
И мне оставалось уняться, обнять
себя
как сестрицу родимую,
и спрашивать раз, ещё раз, без числа,
в треть ложа клубком обжимаючись
«где дом мой, где дом мой» — без света, без сла-
беющих вспышек на мачте.
Зачем тебе дом — вдруг приснилась строка —
с тобой всё что надо для счастья.
ты сам себе дом, — и о доме тоска
слилась с остальною как часть её.
А дале соткался во сне сизый дождь, —
я вверх поднимался под струями —
дымилась озоном как ладан ладонь,
глаза задыхались настоями
древесного братства, ласкающей лист-
вы, торопливой, бодрящей
и с глаз пелена обрывалась — и вниз —
и я увидал себя зрящим,
и музыка, та, что я в глубь затоптал,
из сердца как кровь отворилась,
и ангельский голос, небесный топаз,
за ним два другие, и — трио —
мне душу разгладили в огненный лист
по форме ладони кленовой —
(откликнулся в небе журавль-горнист)
я вдруг разглядел себя в новой —
Стране — и на карте зазнобы-души
простёртой, неслыханной, первой
я встретил дороги без шелеста шин
но с шелестом крови примерным,
которыми только и следует бресть
поскольку они до-временны
до повести — помнишь? — была благовесть!
и все-то желания бренны,
и только одно — мир притиснуть к груди
и тонко ему на виски дуть…
вслед музыке, плещущей там впереди,
скользить, улыбаясь:
«Не сгинуть».
лесной
— Страшно, мама, страшно!
Кто в окне мигает?
Он скрипит, и бьётся,
и меня пугает…
— Что ты, мой сыночек, ничего не бойся
До утра всё стихнет, ночь в колодцы скроется.
— Страшно, мама, страшно!
Ты дрожишь? А я, мам…
За окошком — тёмно,
ночка — словно яма.
— Ну беги скорее вот сюда… вот так…
Пальчики замерзли? Ах ты, малый птах.
— Страшно, мама, страшно!
Почему такое —
почему так ёлка
бьёт в окно рукою?
— Не робей, малыш мой, ёлка — гладит лапкой!
Что ж сердечко бьётся, словно у голубки?
— Мама, а откуда
взялся чёрный цвет?
Вдруг это пираты
Скрали белый свет?
— Что ты, оленёнок… тьма — сгорает в снах,
утром выйдет солнце, а за ним — весна.
— Мама, расскажи мне,
что нас ждёт весной?..
Мы когда проснёмся, —
спрячется лесной?
— Спи-усни, глупыш мой, ты совсем уж спишь.
Так мне тут щекотно, ты куда сопишь…
— Будь со мною, мама!
Ты ведь не уйдёшь?..
Месяц из тумана
вынул острый нож.
октябрь 2003
сон
отчего так странно, мама?
у него глаза большие,
у него не брови — дуги
я люблю его таким
в детстве я его видала —
отчего так странно, мама?
всё блестит туманным утром
на парах взмывает солнце…
мама, бабочка вернётся?
я люблю его таким
отчего так страшно, мама?
между нами ночь да ночка
вот какая заморочка…
мама, как же — иже с ним?
прилетят велосипеды
засверкают стрекозино
и полным-полна корзина:
зябко пахнущий жасмин
август 2003
