Сперва трава — зелёная, как быль,
рассказанная наспех, как попало;
зелёная, как океанский штиль,
как бледная нимфетка среди бала;
зелёная, как утренний базар,
где вместо сладостей торгуют луком,
и сморщенный старик болтает с внуком,
как с юнгой опустившийся корсар.

Почем тут зелень? Подходи, бери —
растёт трава, хозяина не зная,
над речкою — снаружи и внутри
холма, — под дождь дрожащий прорастая.
Сентябрь, бряцая цитровой струной,
стекает к берегам тревожной речки,
и гида патетические речи
уже не спорят с шаткой тишиной.

И в этом непадении листвы —
желанье избежать кровосмешенья:
покуда краски на холме чисты,
земля не поддается искушенью.
Я видел эти листья и траву
с контрастом их затейливым и броским —
в неосязаемых пейзажах Босха,
но вот теперь, впервые, наяву.

Тоской по искуплению влеком,
на склон взобравшись, я присел на камень,
чтобы, никем не видимый, тайком
коснуться мира этого руками:
еще два дня — и в дымке снеговой
(кто б мог предвидеть, что исход так близко!)
шуршащий слой членистоногих листьев
смешается с пожухшею травой.