Автопортрет
Чёрный карандаш. 1909
(1877—1913)
Старый романс
Скука
Лунная
«В белом зале, обиженном папиросами...»
Звенят кузнечики
«Вянут настурции на длинных жердинках...»
«Поклянитесь однажды...»
| Поклянитесь, далёкие и близкие, пишущие на бумаге чернилами, взором на облаках, краской на холсте, поклянитесь никогда не изменять, не клеветать на раз созданное — прекрасное — лицо вашей мечты, будь то дружба, будь то вера в людей или в песни ваши.
Мечта! — вы ей дали жить, — мечта живёт, — созданное уже не принадлежит нам, как мы сами уже не принадлежим себе! Поклянитесь, особенно пишущие на облаках взором, — облака изменяют форму — так легко опорочить их вчерашний лик неверием. Обещайте, пожалуйста! Обещайте это жизни, обещайте мне это! Обещайте! Елена Гуро
«Обещайте» (1913) |
Подана осторожно карета,
простучит под окном, по камням.
Выйдет сумрачно — пышно одета,
только шлейфом скользнет по коврам.
И останутся серые свечи,
перед зеркалом ёжить лучи.
Будет всё, как для праздничной встречи,
непохоже на прежние дни.
Будут в зеркале двери и двери
отражать пустых комнат черёд.
Подойдёт кто-то белый, белый,
в отраженья свечой взойдёт.
Кто-то там до зари окроплённой
будет в тёмном углу поджидать,
и с улыбкой бледно-принуждённой
в полусумраке утра встречать.
И весь день не взлетит занавеска
меж колоннами, в крайнем окне;
только вечером пасмурным блеском
загорится свеча в глубине.
Из книги «Шарманка», 1909
Елена Гуро. 1900
В черноте горячей листвы
бумажные шкалики.
В шарманке вертятся, гудят,
ревут валики.
Ярким огнём
горит рампа.
Над забытым столиком,
в саду,
фонарь или лампа.
Pierette шевелит
свой веер чёрный.
Конфетти шуршит
в аллейке сорной.
— Ах, маэстро паяц,
Вы безумны — фатально.
Отчего на меня,
на — меня?
Вы смотрите идеально?..
Отчего Вы теперь опять
покраснели,
что-то хотели сказать,
и не сумели?
Или Вам за меня,
за — меня? — Обидно?
Или, просто, Вам,
со мною стыдно?
Но глядит он мимо неё:
он влюблён в фонарик...
в куст бузины,
горящий шарик.
Слышит — кто-то бежит,
слышит — топот ножек:
марьонетки пляшут в жару
танец сороконожек.
С фонарем венчается там
чёрная ночь лета.
Взвилась, свистя и сопя,
красная ракета.
— Ах, фонарик оранжевый, — приди! —
Плачет глупый Пьерро.
В разноцветных зайчиках горит
его лицо.
Из книги «Шарманка», 1909
Над крышами месяц пустой бродил,
Одиноки казались трубы...
Грациозно месяцу дуралей
Протягивал губы.
Видели как-то месяц в колпаке,
И, ах, как мы смеялись!
«Бубенцы, бубенцы на дураке!»
...............................
Время шло, — а минуты остались.
Бубенцы, бубенцы на дураке...
Так они заливались!
Месяц светил на чердаке.
И кошки заволновались.
...............................
Кто-то бродил без конца, без конца,
Танцевал и глядел в окна,
А оттуда мигала ему пустота...
Ха, ха, ха, — хохотали стёкла...
Можно на крыше заночевать,
Но место есть и на площади!
...............................
Улыбается вывеске фонарь,
И извозчичьей лошади.
Из книги «Шарманка», 1909
Садок Судей. —
Санкт-Петербург: «Журавль», 1910. —
300 экз., на обойной бумаге.
В числе авторов: Давид и Николай Бурлюки, Василий Каменский, Велимир Хлебников, Елена Гуро, Ек.Низен (Екатерина Гуро), С.Мясоедов, А.Гей.
Иллюстрации Владимира Бурлюка.
В белом зале, обиженном папиросами
Комиссионеров, разбившихся по столам:
На стене распятая фреска,
Обнажённая безучастным глазам.
Она похожа на сад далёкий
Белых ангелов — нет одна —
Как лишённая престола царевна,
Она будет молчать и она бледна.
И высчитывают пользу и проценты.
Проценты и пользу и проценты
Без конца.
Все оценили и продали сладострастно.
И забытой осталась — только красота.
Но она ещё на стене трепещет;
Она еще дышит каждый миг,
А у ног делят землю комиссионеры
И заводят пияно-механик.
....................................
А еще был фонарь в переулке —
Нежданно-ясный,
Неуместно-чистый как Рождественская Звезда!
И никто, никто прохожий не заметил
Нестерпимо наивную улыбку фонаря
....................................
Но тем, — кто приходит сюда, —
Сберечь жизни —
И представить их души в горницу Христа —
Надо вспомнить, что тает
Фреска в кофейной,
И фонарь в переулке светит
Как звезда.
Из сборника «Садок Судей», 1910
В тонком завершении
и прозрачности полевых
метёлок — небо.
Звени, звени, моя осень,
Звени, мое солнце.
Знаю я, отчего сердце кончалося —
А кончина его не страшна —
Отчего печаль перегрустнулась и отошла
И печаль не печаль, — а синий цветок.
Все прощу я и так, не просите!
Приготовьте мне крест — я пойду.
Да нечего мне и прощать вам:
Всё, что болит, моё родное,
Всё, что болит, на земле, — моё благословенное,
Я приютил в моём сердце все земное,
И ответить хочу за все один.
Звени, звени, моя осень,
Звени, моё солнце.
И взяли журавлиного,
Длинноногого чудака
И, связав, повели, смеясь:
Ты сам теперь приюти себя!
Я ответить хочу один за всё.
Звени, звени, моя осень,
Звени, звени, моя осень,
Звени, моё солнце.
Из книги «Осенний сон», 1912
Гуро Е. Небесные верблюжата. —
Санкт-Петербург: «Журавль», 1914. —
126 с.
Вянут настурции на длинных жердинках.
Острой гарью пахнут торфяники.
Одиноко скитаются глубокие души.
Лето переспело от жары.
Не трогай меня своим злым током...
Меж шелестами и запахами, переспелого, вянущего лета,
Бродит задумчивый взгляд,
Вопросительный и тихий.
Молодой, вечной молодостью ангелов, и мудрый.
Изгнания из стран лета.
Из книги «Трое», 1913
Поклянитесь однажды, здесь мечтатели,
глядя на взлёт,
глядя на взлёт высоких елей,
на полёт полёт далёких кораблей,
глядя как хотят в небе островерхие,
никому не вверяя гордой чистоты,
поклянитесь мечте и вечной верности
гордое рыцарство безумия,
и быть верными своей юности
и обету высоты.
Из книги «Небесные верблюжата», 1914
