| |
Константин Иванин
(Бошетунмай)
Стихотворение для Хилины |
|
|
Весна
Как истинный художник торжества
природы над окраскою растений,
я выбираю краски, и сперва
рисую только их —
одни лишь тени,
описывая тягостный процесс
смешного погруженья в полудрёму:
поэт ни спит, не пьёт,
нет — пьёт, не ест,
но нынче — всё как будто по-другому.
Привык к весне, и снова снегопад,
привычки руша, стягивает чувство
тепла к воротнику — в себя, назад,
и снова — всё снаружи, снова — пусто
снаружи — мне на радость. Пережил
ещё один прилив лучей, капели,
сосульки с крыши сбил, весну простил
и стал оглядываясь, прячась, еле-еле
вникая в суть движения, дремать
и представлять кубические снимки
сознания — в сознании блуждать
в костюме странной тонкой невидимки,
помешанной на синусах, причём
описывая дуги всей неясной
реальности, описывать плечом
агонию секундной стрелки. Ясный
и яркий мир весны отдал права
на тело — снегопаду вновь, и снова,
блуждая меж снежинок, стынет кровь,
и ей не нужно ничего другого —
остыть бы лишь бы, сбыть своё тепло
сначала пальцам, после — неизвестно
откуда взявшейся прогулке в торжество
коричневых стволов — почти воскресной
прогулке в парке, где гигантский стул,
на нём — гигантский плащ, на том — ворона,
часы железные, их скрежет или гул,
что превращает стул в подобье трона
какого-то гигантского певца —
когда застынет вертикально стрелка.
Но великан не кажет ни лица,
ни мыслей нынче — видно, слишком мелко —
не до колена даже — океан
пьянчуге, только что придуманному здесь же —
в одной из дальних выдуманных стран,
где, к счастью моему, весна, отбрезжив,
откапав на карнизы, скрылась вновь,
закуталась в пижаму, шаль, обноски
зимы — читает книжку, выгнув бровь,
и краски на её лице неброски
пока что — просто розовый рассвет
стеклом увеличительным порою
твердит концефевральское «нет-нет»
концефевральскому же шуму малокровья
в ушах.
Я не хочу, боюсь весны
во всей красе её мазков, помарок, красок,
сугробов, что весной обожжены
в причудливые формы — всех гримасок,
ужимок этой девки не стерпеть
к безумствам склонной мышце — Боже, Боже,
пусть я, как незадачливый медведь,
сумею в спячку впасть — ведь это всё же
куда естественней, чем буйствовать, глодать
ноздрями пьяный воздух мокрых улиц,
и каждую хотеть поцеловать,
и с каждой — не решаясь и волнуясь
заговорить пытаться, и кромсать
на одеяло будто — лоскутами
душно́й души святую благодать,
отваживаясь с ней ночными снами,
как сладкими отварами.
Скажи,
нельзя ли как-то замереть до лета
в потьмах седой, залатанной души?
Скажи, неужто, пощадив поэта
на пару месяцев, нельзя не предсказать
без марта, без апреля — что погибнет
пусть даже спрячется в уютную уровать
и шторы на окне, как веки сдвинет
засовами — «не буду оживать,
умру, останусь верным и приятным,
не буду сумасшествие глотать
из лужи горстью», словно сыромятным
ремнём связав запястия — связав
глаза доверчивостью женщины любимой,
молиться, бредить, второпях упав
на по́л, отбив колени — бредить мимо
сознания, пустышками слова
бросая в форточку — не справиться, не сжиться
с осколками, что злая голова
бросает под ноги, чтоб под ногами птицей
с раздробленными крыльями, душа
искала места выжить, не заметить
как буйствует, кривляясь и визжа
душа другая — та, что всех соцветий
пестрей, что поднимает пьяный рой
сомнений, криков, режет вены улиц
и говорит — надменная — со мной
на языке безумцев, и волнуясь,
и спотыкаясь через слово, и
дразня прохожих девок, и ругаясь
и задыхаясь от своей тоски
и от безумства крови задыхаясь
она мне шепчет — нет, она кричит,
она, схватив за шиворот, бормочет —
медведь ты, тряпка, долбаный пиит,
который им боится быть, не хочет
не дотянуть до старости, упав
в одну из вёсен — как с балкона — оземь
и красным по асфальту разбросав
(но не услышав тягостного — просим)
своё стихотворение — да-да —
стихотворение, которого боишься
и всем твердишь — ах — это — лишь вода,
что к лету перебродит в дождь. Ложишься
на воздух, жмуришься, не закрывая глаз
совсем, чтоб видеть каждый слог, чтоб серый
асфальт приблизился, не как обычно — враз
затмив собой сознание и веру
в бессмертие, а так, чтоб до него
всё превратилось в бешенное ржанье
коней ночных, чтоб злое естество
сложило крылья там — вверху, и зданья
вдруг стали бы игрушечными, чтоб
лететь версту, полостни вёрст, полтыщи,
и бесноваться в предвкушеньи троп
блестящих, слушая, как буйный ветер свищет,
разбойничает в ухе — так упасть,
чтоб рядом — в платье шёлковом, шуршащем
нарисовалась бешеная страсть
безумства — в поистрёпанном, блестящем
цветастом сарафане — девка-смерть
чтоб превратилась в ангела, и тело
чтоб не рискнуло просто умереть,
а, всё в блестящих шрамах, захотело
бы биться, бесноваться, колесить
по переулкам, пьянствовать, шакалить
по подвортням, рвать тугую нить
души на пряжу слов, и зубы скалить
своим же шуткам, золотой серьгой
в цыганском ухе, радовать куплеты
и струны рвать то в перебор, то в бой
и деньги в шапку, и из шапки — где-то
растанцевавшись в красных сапогах
просыпать их в канаву медным звоном
и наконец-то, позабыв свой страх,
как с лошади косматую попону
седого февраля, содрав с души
желанье не любить, не умирая
тянуть свой крест — свою скупую нить
что тянется от края и до края
весны — через позёмки и листву,
журчанье августовской робости — отмерять
и оторвать — всем девкам по холсту
всем сёстрам — по серьгам — стихи апрелить
и по стаканам разливать, кричать
и маяться — опять невыносимо
и резать бритвой тело, вынимать
наружу Лёгкую, чтоб там — необъяснимо
в каком краю, в какой такой глуши
она — кровавая, изжёванная тряпка
сказала — не живи, не трусь — пиши
пиши что есть — без счастья, без остатка
и без надежды быть счастливым — сыпь
кровавых бусен бисер в грязь, ото́рва,
кроши сплетений хлёстких злую зыбь
куда попало — эта злая прорва
насытится и выплюнет, а ты
корябай, шелести, кричи, беснуйся
и комкай рваные — как и она — листы,
и с каждой скомканной душой своей целуйся,
как с ветренной невестой — лишь на миг
она, секунда — до твоей разлуки
секунда каждая — и с каждой ты — старик,
ребёнок и жених, сплетая руки,
ломаешь пальцы, рвёшься на куски,
кидаешь в грязь, как в шубу — злую душу
под ноги неизвестности, тоски,
что, отрекаясь от тебя, задушат
твои глаза, твоих волос копну,
задушат, выкинут, растопчут, испоганят
и в путешествие к несбыточному дну
отправят, обвязав тебя стихами,
чтоб дольше не тонуть — стихами кровь
горчит, проклятая...
Но полно — снегопад ведь
за окнами, и значит — можно вновь
не бесноваться, никуда не падать,
а просто ждать, дрожать, и не хотеть,
и счёт по дням вести, и ненавидеть
секундной стрелки жажду не уметь
остановиться. Можно просто выпить
чайку теперь, и ждать — смотреть в окно
там снегопад, там холодно и тихо,
и значит — до поры, но всё равно —
есть время не ломать святого психа
из тех подручных средств, что естество
в избытке под одеждою пакует.
За окнами — февраль, и торжество
снежинок, там холодный ветер дует
и лечит душу до поры, до дней,
когда сугробы почернеют коркой,
когда я снова поругаюсь с ней,
с её неумлимой, злой и тонкой
мелодией.
А нынче — снегопад,
и я — живу ещё, и я спокойно
смотрю, как посиневшие летят
снежинки — привередливо и стройно
сетчатку дней выстраивая, я
смотрю в окно, сомнения глухие,
как бахрому меж пальцев теребя,
не глядя на лучи её косые.
И, трепеща предчувствием, я жду,
моля лишь об отсрочке, лишь о вьюге,
закусывая белую губу
и улыбаясь трепетной подруге. :-))))))
03.06.2002
|
|
 |
