В детстве время тянется так медленно. И все же сменяющие друг друга времена года нельзя было обвинить в непостоянстве. С немень­шим постоянством с первыми лучами по-настоящему весеннего солнца из темных сараев Училища на суд бездонного неба появлялись полотна художников. Упершись лбами в стекла окон, между рам которых еще лежали "сугробы" потемневшей за зиму ваты и стояли стаканчики оберегающего от наледи купороса, братья наблюдали, как выносят из сараев огромные ящики, отвинчивают деревянные каркасы и на свободу под открытое весеннее небо выпускают картины в тяжелых рамах. Перед глазами детей медленно проплывали полотна Репина, Мясоедова, Маковского, Сурикова, Поленова — добрая половина содержания нынешних картинных галерей и музеев.

      Мальчики знали, что картины готовят к выставке, которая прово­дилась в залах Училища каждый год на Пасху. Оставалось только впустить это взрослое слово — "выставка" — в свои игры.

      В детской не просто играли в выставку, обитатели детской комнаты организовывали свои собственные вернисажи. Вооружившись цветными карандашами, а иногда даже и акварельными красками, оба брата старательно рисовали будущие экспонаты. Детская фантазия не знала границ. Маленькие художники не ведали о сюжете и манере исполнения. И только темы своих картин, стремясь подражать "взрослым выставкам", братья черпали из репертуара знакомых им работ передвижников.

      Все должно было быть "по-правдашнему", поэтому под каждым рисунком мальчики ставили свое имя и название картины.
      После того как картин набиралось достаточно для выставки, братья-художники превращались в братьев-устроителей. Для составления каталога — какая выставка без каталога? — на обороте каждой "картины" проставлялся ее номер. Только после этого мальчики приступали к завершающему этапу — развешиванию картин на стенах детской комнаты. Когда выставка была готова к открытию, в святая святых допускались родители, до этого торжественного момента усиленно изгонявшиеся из детской. Кроме родителей на открытие выставки, или как тогда принято было говорить — вернисажа, пригла­шались все обитатели дома и случайно присутствующие в доме гости.

      Спустя много лет, разбирая бумаги отца, Александр Леонидович Пастернак натолкнулся на одну из своих "картин" с детской выставки. На обороте вырванного из тетради листка рукой отца было написано: "Рисунок Шуры, 1897". На лицевой стороне тетрадного листка цветными карандашами была изображена тарелка с арбузными корками. Под картиной стояла надпись: "Мясоедов. "Как вкусны были арбузы". Автору арбузных корок было в ту пору 4 года. По-видимому, картина была подписана старшим, 7-летним Борисом.

      Взрослая жизнь, протекающая на глазах у детей, была заманчиво деятельна. Они были свидетелями спешной отправки рисунков отца в редакцию петербургского журнала "Нива". Рисунки являлись иллюстра­циями к публикующемуся в "Ниве" новому роману Л. Н. Толстого "Воскресение".

      Спешка была вызвана тем, что Толстой задерживал посылку очередных глав, торопливо отделывая, а то и переделывая написанное. Художнику тоже приходилось торопиться, чтобы к сдаче очередного номера в печать успеть выслать иллюстрации к публикуемой, иногда почти заново переписанной главе. Ввиду спешности рисунки отправ­лялись с кондукторской бригадой курьерского поезда Николаевской железной дороги. Воображение детей будоражил вид кондуктора в форменной железнодорожной шинели, который, "как на перроне у вагонной дверцы отправляемого поезда", ожидал на пороге кухни. Из кухни не выветривался запах тут же варившегося столярного клея. Только что вышедшие из-под пера художника рисунки торопливо сушили фиксативом, наклеивали на картон, упаковывали и, запеча­танные сургучом, вручали кондуктору.
      Дом лихорадило от спешки. Содержимое поторапливающих писем издателя и владельца журнала Ф. Маркса ни раз громко обсуждалось родителями.

      В детский обиход прочно входили новые слова: журнал, издатель, заказ, иллюстрации.

      Естественно, что в детской комнате приступили к выпуску своего собственного журнала. При распределении ролей учитывалось неумение младшего брата "сочинять", поэтому роль автора и издателя взял на себя старший, Борис. Первым делом, конечно, надо было определить содержание будущего журнала. И на обложке обычной ученической тетради Борис старательно вывел: "проза", "разная хроника", "ребусы", "занимательные игры". Младшему, Шуре, отводилась роль иллюстратора.

      В семейном архиве сохранилась почтовая открытка. В ней "автор" взрослым тоном напоминает "иллюстратору", что его рассказ близится к концу, поэтому надо поторопиться с выполнением "двух иллюстраций", как это было обусловлено.
      Шура поторопился, и чувствительная история о несчастной судьбе бездомных собак, придуманная старшим братом, дополнилась двумя рисунками. На одном томились в клетках отловленные на улице бездомные собаки. На другом — свора собак выскакивала на волю, дарованную им неким добрым мальчиком.

      Кроме того, в открытке сообщалось, что автор готовит новую повесть — из жизни краснокожих ирокезов. Заявленная вещь то ли не была написана, то ли не сохранилась в памяти Александра Леонидовича, зато он очень хорошо запомнил написанный старшим братом рассказ о жизни японца-рыбака и ловле трепангов. В основе рассказа лежала прочитанная Борисом детская книга "Япония и японцы".

      Даже в обычной детской игре "в доктора" проявлялась недетская "основательность" Бориса. Ему было невыносимо скучно заставлять мнимого пациента показывать горло и отвечать на смешные докторские вопросы. Куда заманчивее звучали для него таинственные докторские слова: граны, ациди, пульвери... И, высунув от напряжения язык, изображаемый Борисом "доктор" скрупулезно писал рецепты (в то время их называли сигнатуры) на обязательной в таких случаях латыни. Латынь старшего брата воспринималась младшим как абракадабра, что не мешало ему, однако, старательно, как того требовали условия придуманной старшим братом игры, толочь в воображаемой ступке воображаемые порошки в качестве провизора. Одна из сигнатурок, сохранившаяся в семейном архиве, доказывает серьезное отношение "доктора" к своим обязанностям.

      Конечно, среди детских игр присутствовали и самые обычные: "море волнуется" (разновидность игры в "замри"), популярные тогда "чижики" и передающиеся из поколения в поколение "казаки-разбойники".

      Среди настольных особенно любимой была игра "К Северному полюсу". История четверых отважных героев игры — Нансена, Пири, Андрэ и Скотта — была хорошо известна детям. В игру играли серьезно, сопереживая отважным первооткрывателям. Особое сочувствие вызывал затертый во льдах "Фрам" — событие сравнительно недавнего, 1893 года.

      В играх проявилась еще одна присущая Борису черта — вера в провидение, в предначертанность судьбы. Способный, хорошо ориентирующийся в ситуации мальчик был обычно удачлив в игре, но очень тяжело переживал любой свой промах. Свое поражение он воспринимал как знак того, что неугоден на данном поприще неведомым высшим силам. В таких случаях на Бориса страшно было смотреть. Бледный, с застывшим взглядом, и лицом, полным ужаса, он быстро покидал место своего поражения. Впоследствии из его обихода исчезало все, что могло напомнить о неудаче.

      Эта черта характера дважды влияла на выбор Борисом Пастернаком своего жизненного поприща.

      23. Урок

      Младший брат с готовностью принимал главенство старшего. И не только из-за его старшинства. Борис был мастер на всевозможные выдумки. Да и развит он был не по годам. Кроме того братья разнились темпераментами. Рядом с решительным, настойчивым и бесстрашно любознательным старшим братом Шура казался трусоватым увальнем. Некоторое время Боря был уверен, что его долг — помочь брату преодолеть страх.

      Поводов для "перевоспитания" Шура давал предостаточно. Однажды Борис увлек младшего в их комнату. Темнело. Чтобы добавить ужаса сгущающимся сумеркам, Борис напомнил братишке леденящую душу историю про Синюю Бороду, услышанную недавно от учительницы французского языка. Как видно, от Бори не ускользнуло, с каким страхом слушал сказку о Синей Бороде присутствующий на уроке младший брат. Да он и сам находился под впечатлением истории о кровожадном синебородом чудовище, беспощадно расправляющемся со своими жертвами. Не исключено, что именно так, — умышленно пугая себя и преодолевая детский страх, — Борис избавлялся от него. Но его опыт оказался неподходящим для младшего брата. Как только Шура услышал о вероятности появления в темной комнате ужасного бородача, он впал в истерику и зашелся в крике. Не ожидавший такого поворота дела Боря выбежал из комнаты. То ли он надеялся, что брат последует за ним, то ли предполагал, что, оставшись один, Шура успокоится.

      Но произошло непредвиденное. Потерявший от страха ориентировку и понимание происходящего Шура ошибся дверью и вместо того, чтобы последовать вслед за старшим братом, начал биться в другую дверь, запертую на ключ. От ужаса, что его закрыли в темной комнате наедине с чудовищем, мальчик потерял сознание.

      Не сговариваясь, в доме не упоминали о случившимся. Казалось, этот случай совершенно забыт и обоими братьями. Но страх темноты долгие годы преследовал младшего брата. В то время как старшего преследовало чувство вины.

      "И образ Синей Бороды
      Сильнее, чем мои труды..." —

признает впоследствии Борис Пастернак совсем по другому поводу.

      Повод другой, но в основе него лежало сходное желание убедить оставляемую женщину в ложности ее страхов, в мнимости ужаса создавшегося положения, в призрачности образа Синей Бороды.

      В результате, урок, предназначенный младшему брату, стал уроком для старшего. Не исключено, что свойственные поэту неприязнь к непрошенному вмешательству в чужие судьбы и стойкое нежелание тем или иным способом оказывать на кого-то давление, воспитывать или навязывать свое мнение сформировались как раз под впечатлением опасности такого стороннего вмешательства.

      В полной мере эти взгляды Пастернак выразил в романе "Доктор Живаго" и неоконченной пьесе "Слепая красавица".

      "Свободолюбие мое совсем другого рода, — говорит персонаж его пьесы, действие которой происходит в период, когда Россию лихорадит в преддверии отмены крепостного права. — Я не люблю законодателей, ни нынешних, ни тех, которых вы готовите, если по всеобщему и вашему собственному несчастью вы когда-нибудь к чему-нибудь придете".

      "Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидать, как трава растет, — рассуждал герой его романа в период крушения всех жизненных устоев. — Войны, революции, цари, Робеспьеры — это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи. Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне".

      В творчестве Бориса Леонидовича звучит безусловное доверие жизни, Божественному промыслу, законам природы.

      "По дереву дрожь осужденья прошла,
      Как молнии искра по громоотводу.
      Смоковницу испепелило дотла.

      Найдись в это время минута свободы
      У листьев, ветвей, и корней, и ствола,
      Успели б вмешаться законы природы.
      Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог.
      Когда мы в смятеньи, тогда средь разброда
      Оно настигает мгновенно, врасплох".

      24. Подготовка к гимназии

      Первые шаги школьной премудрости Борис осваивал с мамой. Первоначально было решено, что, как и дети Карла Евгеньевича Пастернака, Борис будет учиться в Мужском училище при церкви Петра и Павла, имеющем начальную школу и гимназию. Петропавловская гимназия имела хорошую репутацию и находилась недалеко от дома, в Петроверигском переулке. Обучение там велось на немецком языке. Поэтому все предметы начальной школы Борис проходил еще и по-немецки.

      У Петропавловской гимназии было еще одно очевидное преимущество, не будучи государственной (гимназии такого рода назывались казенными), она была свободна от соблюдения процентной нормы, утвержденной министерством образования для евреев. Это оберегало детскую психику от столкновения в раннем возрасте с вопросами, на которые никто из взрослых не мог дать вразумительного ответа. Правда, по мере роста ребенок сам сталкивался с не менее острой проблемой получения высшего образования. Только аттестат зрелости, полученный после окончания казенной гимназии, давал еврейской молодежи возможность продолжать образование в университете. Возможность, но не право, для получения которого надо было пройти под планкой все той же унизительной процентной нормы.

      Способности сына заставили родителей принять новое решение, мальчика стали готовить для поступления в 5-ю классическую гимназию. В гимназию принимали с 10 лет. На вступительных экзаменах требовались начальные знания арифметики, умение беседовать о прочитанном, грамотность и простой разбор предложения. Кроме того, требовались знания иностранных языков.

      Французскому языку учила Бориса Екатерина Ивановна Боратынская. Младший брат назвал ее в своих воспоминаниях "милой старушкой", хотя зимой 1897—1898 года ей не было и сорока лет. Краткие сведения об этой женщине, олицетворявшей, по-видимому, подлинную интеллигентность и духовность, весьма скупы. Нам трудно прорваться сквозь толщу лет и узнать, что именно привлекало к ней людей, почему ее считали бесценной помощницей и интересной собеседницей многие известные умы России. Она дружила с художником Н. А. Касаткиным, написала воспоминания о философе Вл. Соловьеве и слыла своим человеком в доме Толстых. Не исключено, что именно Толстой порекомендовал Пастернакам ее в качестве учительницы. В письмах Л. Н. Толстого и его жены Екатерина Ивановна упоминается под своей девичьей фамилией — Тимирязева. Племянница русского ученого К. А. Тимирязева, бывшая жена московского вице-губернатора Л. А. Боратынского, Екатерина Ивановна жила строгой одинокой жизнью в меблированных комнатах.

      Родную душу, по-видимому, чувствовал в ней и маленький Борис. Недаром он посвятил ей несколько слов в своем автобиографическом очерке "Люди и положения", где им упоминаются лица тем или иным образом сформировавшие его творческую личность. Детская память уникальна. Не обращая внимания на целое, она находится в плену деталей, которые лучше всего рисуют целостную картинку.

      Борис Леонидович запомнил комнату Боратынской, в которой всегда царил полумрак, то ли от зимних сумерек за окном, то ли от книжных завалов, доходивших до потолка и грозивших рухнуть под тяжестью собранных в них знаний. В комнате приятно пахло кипяченым молоком и жженым кофе. Французские фразы учительницы вплетались в кружевную вязь занавески на окне и таяли вместе с кружевной вязью идущего за окном снега. Боря отвлекался на складки вязаной занавески, в рыболовную сеть которой падали и падали грязноватые снежинки, и невпопад отвечал на вопросы Екатерины Ивановны, возвращающие его в полумрак комнаты. Она рассеянно вытирала перо изнанкой кофты и отпускала мальчика домой.

      Воздух седенькими складками падает.
      Снег припоминает мельком, мельком:
      Спатки — называлось, шепотом и патокою
      День позападал за колыбельку.

      Выйдешь — и мурашки разбегаются, и ежится
      Кожица, бывало, — сумки, дети, —
      Улица в бесшумные складки ложится
      Серой рыболовной сети.

      Все, бывало, складывают: сказку о лисице,
      Рыбу пошвырявшей с возу,
      Дерево, сарай, и варежки, и спицы,
      Зимний изумленный воздух

      А потом поздней, под чижиком, пред цветиками,
      Не сложеньем, что ли, с воли,
      Дуло и мело, не ей, не арифметикой ли
      Подирало столик в школе?

      Зуб, бывало, ноет: мажут его, лечат его, —
      В докторском глазу ж — безумье
      Сумок и снежков, линованное, клетчатое,
      С сонными каракулями в сумме.

      Та же нынче сказка, зимняя, мурлыкина,
      На бегу шурша метелью по газете,
      За барашек грив и тротуаров выкинулась
      Серой рыболовной сетью.

      Ватная, примерзлая и байковая, фортковая
      Та же жуть берез безгнездых
      Гарусную ночь чем свет за чаем свертывает,
      Зимний изумленный воздух.

      Борису легко давались гимназические азы. Вместе с запахами и видениями запоминалась и нехитрая наука начальной школы, вплоть до того, как следует сидеть и как держать перо. А в глубине души сохранилась добрая память о первой учительнице. Всякий раз, когда в толпе мелькал похожий облик, или даже когда Борис Леонидович слышал то же самое сочетание имени и отчества, он вспоминал Екатерину Ивановну Боратынскую. Было в этой женщине что-то исключительное, что тревожит память. Нечто нетипичное, за чем срывается с места и охотно несется вскачь привередливое время.

   В сохранившихся альбомчиках, служивших записными книжками Л. О. Пастернаку, карандаш художника запечатлел обоих сыновей, Александра и Бориса, за их любимыми занятиями.

Л. О. Пастернак. "Дети пишут". Из альбома 1896 г.

   В одном из первых стихотворений Бориса мелькают воспоминания о детских играх.

ЗИМА

Прижимаюсь щекою к воронке
Завитой, как улитка, зимы.
"По местам, кто не хочет — к сторонке!"
Шумы-шорохи, гром кутерьмы.

"Значит — в "море волнуется"? B повесть,
Завивающуюся жгутом,
Где вступают в черед, не готовясь?
Значит — в жизнь? Значит — в повесть о том,

Как нечаян конец? Об уморе,
Смехе, сутолоке, беготне?
Значит — вправду волнуется море
И стихает, не справясь о дне?"

Это раковины ли гуденье?
Пересуды ли комнат-тихонь?
Со своей ли поссорившись тенью,
Громыхает заслонкой огонь?

Поднимаются вздохи отдушин
И осматриваются — и в плач.
Черным храпом карет перекушен,
В белом облаке скачет лихач.

И невыполотые заносы
На оконный ползут парапет.
За стаканчиками купороса
Ничего не бывало и нет.

1913, 1928

Несколько рисунков Л. О. Пастернака из альбома 1898 года

"Боря"

"Роза с мальчиками"

Л. О. Пастернак. "Боря пишет". 1898.

В 1898 году братьев сфотографировали в фотоателье Фишера на Кузнецком.