Мцыри

В детстве свет был ярче, пространство шире
(десять лет, двенадцать? не в этом суть),
а стихи с ореховым словом «мцыри»
не давали мне по ночам уснуть.
Это слово звуком околдовало:
разгрызёшь скорлупку — услышишь хруст.

Я брала фонарик под одеяло,
и опять Арагва текла в Куру,
вылетал огонь из небесной топки,
устремлялся в бой с человеком барс,
за водой шла девушка узкой тропкой,
на излом героя брала судьба.

У весов две чаши, и обе с грузом.
Что важней, весомее — как понять?
На одной — молитвы, покой и узы,
на другой — три вольных, счастливых дня…

Мне тогда казалось, что я смогла бы
сделать выбор в пользу блаженных дней.
А сейчас и воля, и страсть ослабли,
и всё чаще хочется, всё сильней
от тревог и гроз схорониться в келье,
запереть замок, потерять ключи…

Подержала слово на языке я,
а оно, как грецкий орех, горчит.


Листья

Автотрасса А2 — мой рутинный маршрут.
Мчит Рено, разогнавшись до сотни.
Слева сосны и ели дремуче растут,
справа высятся ели и сосны.

Лес на море похож. Неогляден, глубок,
в нём вздымаются хвойные волны.
Только роща одна — небольшой островок —
нарушает всевластие хвойных.

С октября там деревья меняют цвета.
Колоритно, но дело не в этом.
Меж ветвей неуклонно растёт пустота,
расширяя и множа просветы.

С каждым днём набирается силы она,
становясь всё яснее и шире.
И подумалось мне: а не так ли у нас —
у людей, в человеческом мире?

Осыпаются листья друзей и родни,
облетают надежды и планы,
словно ветром, срываются ночи и дни
и, кружась, опускаются плавно.

А когда до конца оборвёт листобой
эти листья, то сетуй — не сетуй,
свет обрушится, нас заполняя собой —
так органный прибой затопляет собор.
И не скрыться от этого света.


Переводчица

Он писал ей не то чтобы слишком часто,
и немного — всего лишь по паре фраз.
А она, не решаясь поверить счастью,
их читала, как будто в последний раз.

Эти письма писались не на бумаге,
не в паучьем плетении мировом,
а неоном ночных городов громадных,
перекатом и плеском солёных волн,

на окошке — пунктирами дождевыми,
в зимний день — языками огня в печи,
а в конце никогда не стояло имя,
или росчерк был просто неразличим.

А она не придумала, как ответить,
соблюдая предложенный слог и стиль,
но читала внимательно письма эти,
а иные пыталась перевести, —

на чеканный язык слоговых мелодий,
полноречие парности звуковой,
но терялось главное в переводе
нелюдских, немыслимых слов Его…


Тропа

Ведёт куда-то странная тропа.
Туда не устремляется толпа,
там лестницы уходят в небеса,
любой квадрат — круглее колеса,
маэстро Дрозд наигрывает вальс,
летят от счастья искорки из глаз,
там прянично-имбирен каждый дом.
Тропинка эта где-то за углом.

А Джон не заходил за поворот,
поскольку был то день, то час не тот.
Мешали то штиблеты, то штаны,
простуда, фазы тока и луны,
злой умысел начальства, жён и тёщ,
валютный курс, сомнения и дождь…
Джон погрузился в повседневность дел,
и на тропинку даже не глядел.

Тропа звала его из-за угла.
Но жизнь прошла, стремительно прошла!
Склероз, альцгеймер, ладан, катафалк…
А всё могло бы быть совсем не так —
осмысленней могло быть, веселей,
не по шаблону дюжинных людей.
Тропинка там же. Джулия и Джей
не побоялись и идут по ней.

Ночь раскуривает трубку, с неба стряхивая искры.
Загадать желанье, что ли? Жаль, что я не суеверна.
За плечами — бес и ангел, не достанешь то, что близко,
Волга в Каспий гонит волны, лошадь ест овёс и сено.
Не забанить мне банальность, не отправить в чёрный список.
Ход вещей стереотипен, как цветочки на обоях,
и косятся друг на друга те, кому в ночи не спится —
в тёмном слева, в светлом справа. Убежать бы от обоих,
чтоб брести по бездорожью фантастической свободы,
где бледнеет чувство долга, где ни ангела, ни чёрта,
а когда нахлынет жажда, пить одну живую воду,
превращая в незабудки асфодели царства мёртвых.
Не Swarovski мечет стразы, не сияет путь кремнистый:
просто под ноги на счастье слой хрустящих звёзд нападал.
Горстку самых интересных подберу я для мониста,
и закурим трубку мира с мирозданием на пару.