Дымы отечеств

Всё мимолётно и непоправимо.
Лохмотьями на шпилях — облака.
Отечество клокочет едким дымом
в прокуренной груди товарняка.
В ознобе Город; каждый перекрёсток
вздыхает: «Лишь бы не было войны!»…

— А, помнишь,
мы в безумных девяностых
взрослели на развалинах Страны?

Наш мир, давно потерянный, не рухнет.
Нам — по большому счёту — всё равно,
когда и с кем на тех же самых кухнях
пить то же полугорькое вино —
за то… чтобы у стен отсохли уши,
чтоб слово закипело, как слеза.

А Бог молчит, с прищуром глядя в души,
в который раз не знает, что сказать.
Возьмёт — по паре — всех (как при Потопе),
чтоб каждый удивлялся, что — живой,
пока по угасающей Европе
гуляет призрак Третьей Мировой…
И мимо проплывают чьи-то лица —
глаза в глаза — сплошной «лицеворот»…

но будет перевёрнута страница,
и Стрелочник часы переведёт.

…а время… —
ни черта оно не лечит! —
«Мгновения… как пули у виска»…

— Давай покурим, все дымы отечеств
бесстыдно выдыхая в облака.


Алёше не снятся…

Всё — сам! — Он никак не согласен на меньшее.
Мальчишка — в тельняшке, но… спит, как сурок.
Алёше не снятся дороги Смоленщины…
(не видел он толком российских дорог).
Над верхней губой — чуть заметная родинка.
Он — сам по себе, не задолблена роль.
Он знает, «с чего начинается Родина» —
с таможни, со слов: «Пограничный контроль!'

…а плюшевый мишка две бусины вылупил
и смотрит насквозь, от бессонниц устав…
пока по «нейтралке» — из Себежа — в Зилупе
со свистом летит жёлто-синий состав…

За далями — дали вослед… и — так далее…
Смолистый рассвет заливает леса.
И вздрогнешь, увидев — колодцы Латгалии
сухими глазами глядят в небеса.
…и с полок слетают крылатые простыни.
…небритый сосед говорит: «Вуаля!»
…саднящий динамик фонит девяностыми —
«Зачем нам, поручик, чужая земля?»

Так странно — «просёлки, что дедами пройдены» —
другая судьба, незнакомая жизнь.
…и поезд опять прибывает на… Родину (?)
…а здесь, как везде… —
ни своих, ни чужих.


Провинциальное

…и неважно, где он и как зовётся —
городок с часовенкой под ребром.
Ночью время черпаешь из колодца,
до утра гремишь жестяным ведром.

И душа наполняется зыбкой грустью.
Всё застыло будто бы на века
в закоулках этого захолустья.
На цепи по-волчьи скулит тоска.

…колосится утро над бездорожьем.
На лугах — ершистая трын-трава.
Вот бы враз оторваться, сдирая кожу! —
Отболев, отникнуть, но — черта с два! —
Как ни бейся — хлёсткая пуповина
неизменно тянет тебя назад.

…у хозяйки — брага (к сороковинам).
На столе — портрет (утонувший брат).
На цветастом блюдце — свечной огарок.
Кислый квас — во фляге. В печи — блины.
На плакате выцветшем — Че Гевара,
и ковёр с оленями — в полстены.

Даже то, к чему ты едва причастен,
прикипает к памяти навсегда.
В сенокос — царапины на запястьях,
да жара без продыху — ерунда.
От того, что было сплошной рутиной —
горячо и больно, по телу — дрожь…

тишина колышется паутиной —
даже выдохнуть страшно,
а вдруг порвёшь?

Это русская сторонка…

«Это русская сторонка». Летний зной в затоне тонет.
Спит соломенное солнце, зарываясь в облака.
Голосит петух поддатый: «Распрягхайте, хлопцы, ко́ней!» —
Метит в «яблочко» — навылет (чтоб уже наверняка)!

Хоть полшара — десантируй, здесь любому хватит места.
За бескрайним Енисеем всякий — Будда (в меру сил). —
Медитируют в Сибири дети светлой Поднебесной…
«Рэнь-шэн бу-кэ хвань-дэ-хвань-ши»* — как Конфуций говорил. —

Прав он был. Да кто бы спорил? — Всё бесценно. Время тленно.
Над чубатыми борами — желторотая заря.
Машут лапами берёзы. Вечер будет офигенным…
— Разбавляй речной прохладой жгучий спирт из «пузыря»!..

Ветеран двадцатилетний. Он послал меня в… европу!
Он сказал, что я с акцентом говорю!.. Достал баян… —
понеслись гнедые звуки по околице галопом. —
Это русское… застолье… —

«Это Родина моя.
Это русская сторонка». —

Здесь тебя не ранят в спину.
Ночи лунные полынны. Тонкокожи тополя.
И… почти невыносимо… бьётся жаром за грудиной:
«Это русские картины…
это русская земля…»
___
* «Нужно прожить жизнь так, чтобы ни о чем не сожалеть». [Прим. авт.]


Дорожное

…а за окном — берёзово. Шпалы — чересполосицей.
Небо играет красками щедро и нараспев.
Сумерки гонят с пастбища рыжее стадо осени.
Даль убегает в прошлое, выдохнуть не успев.

Только прикосновение, только намёк — не более…
Тянется-канителится времени волокно,
зыбится послесловием чеховской меланхолии…
Жёлтый зрачок прожектора высветил полотно.

Беглый этюд — плацкартное: рыжий трёхлетка с яблоком.
Ложка по подстаканнику бряцает бубенцом.
На незнакомой станции суетно, как на ярмарке.
Пахнет капустой квашеной, бочечным огурцом.

Можно дышать, как дышится… или парить, как движется.
Можно сказать, как выдохнуть — шелестом-ветерком.
Только вот слово «Родина», в общем-то, слишком книжное…
лучше бы — полушёпотом, тающим сквозняком.

Бродят слова ненужные (вроде письма с оказией) —
то ли уже на подступе, то ли еще в пути…

— Вяленым рыбным Севером, спелой арбузной Азией,
мокрым хохлатым Питером
встреть меня, приюти…
и посмотри доверчиво… и обними по-дружески…
пусть себе паутинится медленной речи вязь.
Будь ты слегка подвыпившей, луковой и простуженной…
Знаешь, и пуповинная недолговечна связь.

Вижу — на шею времени кольца легли годичные.
Вижу как из дорожного старого рюкзака
волком глядит предательство паспорта заграничного
с ужасом обреченности вечного чужака.