Я хочу знать о тебе всё.
Зачерпнуть раньше твоих слов.
Городов жилых и проезжих сёл
затвердить географию набело.

Как шуршит в кедрах глухой дождь,
как бежит по коже капля воды…
Называя: брат, понимать: ложь,
но честней прочих её ходы.

Как блестит в дебрях волос – соль,
как красно солнце с изнанки век, –
повторять этот язык вдоль,
поперёк, насквозь и врасплох, в разбег…

Как растут бережно семена,
как шатает бешеных дрожь земли.
Как другие пили тебя до дна!
И о тех, которые не могли…

Я бегу выиграть сей звук –
древний космос полон муры, туфты! –
но его джаз-бэнд о тебе вдруг,
и гремит во мне потому что – ты…

Я шепчу, и ветер ерошит ворс
дыбом вдоль хребтины тянь-шаньских гор;
я хочу, чтоб он и в тебя врос,
золотой септический септаккорд, –

чтобы ты слышал в нём ноту Si
и в её синь пропадал, спасён
из песков-льдин-неводов, и
чтоб хотел знать обо мне – всё.


Пить

Ты ведь не знаешь, что́ там. лопнут горячим потом дойные облака.
Осы сосковых зёрен, бёдер нагар/прострел,
голос твой станет чёрен, станет зрачок твой – бел.
Встанешь, шагнёшь по шпалам, даль это сталь колен.
Путь развернётся алым, зелень плеснёт из вен.
Две поднебесных нити снижут желток и синь.
Разве же ты – не птица? Только беги! Неси
дробью безумных пяток, мельницей ног и рук –
нерастворённый запах, неотражённый звук!
Скорый по взлётке рельсов, выше-гляди-сметёт!
Веткой срывая время, навзничь листая – всё:
та, что ещё разлюбит, вновь первый раз с тобой…
Станут слюдою губы и шоколадной – боль…
Канет закат на блюдце, выплывет в бирюзе
дом, где тебя дождутся, где одному тебе
дальний ночник крылечка – ближе, теплее…
Это – ослепший встречный!.. И – оборвётся свет…

…Чашка с отбитым краем, трещинная змея.
Что в ней? Сама не знаю, яд или просто – я…


По красной нити

– Чего в такую рань? Эх ты. Легко ли
чём свет вставать, встречать идти старухе?
– Мне, бабушка, хотелось повидаться,
давно не говорили мы с тобою.
– А с дочками что не до разговоров?
– Да выросли они, живут отдельно,
к чему мешаться у чужого счастья,
я лучше к вам – ведь часто собиралась.
– Ну заходи. Дай поцалую… дылда.
Дом-от большой наш, и обняться есть с кем.
Мы все с тебя глаза-то не спускали,
не ждали правда рано так, но что уж.
– Что мама?
– Младшая моя краса и ныне!
Умней всех вас, всех лучше шьёт и вяжет –
светлее снега, легче паутинки!
Лишь тёплые ей вещи не даются.
– А папа?
– Нет, его ты не отыщешь.
Напрасный труд. Твой дядя тут пытался
свово сынка беспутного… соринка
во ста стогах. Но суть не в них, а вот где:
все, кто пришли – по кровной красной нити.
А белая не выдержит натяга.

– А как… не знаю, спрашивать…
– У нас он. Не толкошись, врачи сказали надо,
так им видней. А этот воздух лечит
и гены, и обиды.
– Расскажи мне.
– Обычно здесь не любят нерождённых,
но твой весёлый. Мы назвали Ваней,
чтоб не забылось, каковы – дары.
Смотри-ко, вот и он. Беги, Ванюша,
встречай скорее маму. Зачерпни ей
пригоршню слёз, лицо умыть с дороги,
и молока грудного – ждать и пом[нить].


Скульптор

Тяжкой дверной пружиной,
трещиной рта в слюде.
Жаркой иссохшей глиной
скалы брели к воде.
Долго – легла усталость
облаком на откос.
Ночь широко плескалась
в реках твоих волос…

Сажей лилось по жилам:
зябкой блестеть р(осой),
стёртым кружить винилом,
гнутой сшивать иглой
чудный, чужой, внезапный
левобережный пульс,
влажный как вдох, по капле –
мимо, не выдав вкус…
Снилось: ле(пить) на ощупь,
слепо вбирать чер(ты),
сон – значит можно проще-
нья не хотеть, шестым
слухом, чутьём к прорехам
звёздных медвежьих шкур
вспыхнуть – ножом и эхом!
кромкою льда во рту…

Небо горело стужей,
кралась краями тень,
правил резец всё глубже,
ноготь луны задев,
острые козьи тропы –
в самый зенит почти…
Мимо? И мим протопал
тапками, отпустив
красный закат усмешки,
вкривь, за рельефы лиц.
Скульптор – незряч, конечно.
Не разжимай ресниц.